«Эпос темной стороны русской культуры»: интервью с автором критической биографии Юрия Мамлеева
Юрий Мамлеев и обложка книги «Отец шатунов». Коллаж: «Вот Так». Фото: Владимир Сычов / traditionalistblog.blogspot, russianartarchive.net, kiosk.shop
Юрий Мамлеев — один из самых популярных писателей позднейшей русской литературы наряду с Эдуардом Лимоновым, Виктором Пелевиным и Владимиром Сорокиным — последний Мамлеевым без обиняков восхищается. И один из самых неоднозначных: Мамлеева превозносят как «мэтра гротеска» наряду с Лавкрафтом и Берроузом и в то же время называют одним из идеологов «русского мира». «Вот Так» поговорил с Эдуардом Лукояновым, автором критической биографии писателя «Отец шатунов», которая выходит в издательстве Individuum в конце марта этого года. Кем же все-таки был Мамлеев при жизни и в кого превратился после нее?
Ты утверждаешь, что Юрий Мамлеев — это «признанный непризнанный гений, которого еще будут низвергать и превозносить». Ты поэтому и решил написать «Отца шатунов»?
Нет, я хотел написать книгу, которая была бы таким эпосом темной стороны русской культуры. Это не обязательно должен был быть Мамлеев, но редактор сказал: «Нет, ты должен писать про Мамлеева, потому что только ты сможешь погрузиться в эту бесовщину настолько плотно». Так она и обрела плоть: в виде довольно невзрачного карлика, который обладает при этом неимоверной духовной силой.
У Мамлеева до сих пор есть флер «литературы не для всех», а то и маргинала, но при этом его почему-то печатают большие издательства.
В 50-60-70-е годы XX века Мамлеев, безусловно, принадлежал к маргинальной, аутсайдерской литературе. Тут нужно иметь в виду, что он сам себя аутсайдером никогда не считал, это его отличало всегда от других представителей советского литературного подполья. Он всегда мыслил себя именно наследником традиции русской литературы. Которая, что забавно, для Мамлеева начиналась не со «Слова о полку Игореве», не с «Повести о Петре и Февронии», даже не с «Жития протопопа Аввакума», а с Пушкина.
Мамлеев в своих ранних рассказах и в первом романе «Шатуны» занимался полемикой с Достоевским. Но не имел возможности публиковаться и не владел навыками письма. Был не профессиональным литератором, а учителем математики в вечерней школе. Кстати, когда Мамлеев эмигрировал в США, он называл себя «профессором математики», опираясь на свой опыт преподавания простой арифметики для рабочих, которым нужно было пройти экстренный ликбез по основам счета. В этом смысле он очень маргинальная фигура — потому что у него не было возможности публиковаться и он не владел ремеслом.
Но его нельзя назвать аутсайдером, потому что у него постоянно было стремление стать частью пресловутой «высокой литературы». Его не получится поместить на самое донышко. Потому что на самое донышко надо помещать тех, кто хочет там оставаться. Так что как автор Мамлеев пограничен. Он не аутсайдер, но и не представитель мейнстрима. Даже после смерти он ходит по минному полю, где натянута колючая проволока и написано «Не влезай, убьет!», а он все равно туда ступает и идет как ни в чем не бывало. В этом его самая большая неудобность как автора.
Можно ли его при этом назвать диссидентом?
Никаким диссидентом Мамлеев не был, его абсолютно не интересовало то диссидентское движение, которое периодически заходило в его писательский кружок в Южинском переулке. К нему ходил [диссидент Владимир] Буковский — а Мамлеев вообще не понимал, кто это такой. Более того, Мамлеева вообще не интересовала окружающая действительность. Он жил в 400 метрах от памятника Маяковскому, он знал, что там поэты читают свои стихи. Но для Мамлеева это было просто «люди собрались почитать стихи», он никак не соотносил это с протестом против советского строя.
Если Мамлеев и был диссидентом, то скорее эстетическим. Ему естественным образом претило, что он приходит в школу в качестве преподавателя, а там сидят какие-то недотепы в пальто. Когда к нему приходили работяги с завода — а они приходили, потому что пресловутый Южинский кружок был проходным двором, — или комсомольцы и спрашивали: «Почему вы так плохо говорите про Ленина, про покойного Сталина? Вы что, не коммунисты?», Мамлеев просто в порядке провокации мог сказать, что он сейчас пойдет взорвет Мавзолей и ему ничего за это не будет, потому что он святой и великий. А Ленин — просто кусок мяса, который лежит там и скоро исчезнет. Такое обычное дуркование времен оттепели. Я не думаю, что, кстати, при Брежневе Мамлеев себе подобное уже позволял.
Впоследствии Мамлеев много раз перепридумывал собственную биографию, в том числе диссидентскую — которой не было. Например, я очень люблю его интервью, которое он давал в 2013 году [тогда писателю и журналисту, а ныне депутату] Сергею Шаргунову. Там он, например, говорит, что Сталин — это величайший правитель России. Потому что у меня, Ю.В. Мамлеева, он убил отца, убил отца моей жены, но при этом Сталин выиграл ВОВ. Так что он величайший человек, которому можно все простить. Иронично, но можно сказать, что после возвращения в Россию в конце 1980-х Мамлеев стал диссидентом как раз в том плане, что он начал говорить абсолютно неприемлемые вещи. Которые потом уже стали вполне легальны в интеллектуальной среде. Быстрее, чем всем нам хотелось бы.
Вообще, многие старики постоянно воспроизводят эти мульки брежневских времен: дескать, Сталин войну выиграл и все дружили. Просто потому что им само имя Сталина упоминать страшно до сих пор. Я так и не смог найти ответа на этот вопрос — искренне ли Мамлеев восхищался Сталиным или же ему было страшно даже спустя кучу лет после застоя сказать что-то иное. Тем более под влиянием уже внутрироссийской пропаганды — а телевизор Юрий Витальевич, полуслепой под конец жизни, послушать любил.
Юрий Мамлеев со своим котом. Фото: архив семьи
Чем Южинский кружок отличался от других богемных собраний?
Это понятие, придуманное уже постфактум. Чтобы описать маргинальное явление внутри множества других маргинальных явлений оттепельной Москвы, хоть как-то кодифицировать это сборище. В бараке по адресу Южинский переулок, дом 3 до его сноса в 1968 году можно было застать Игоря Холина, поэта Лианозовской школы (группа литераторов и художников, собиравшихся в доме в поселке Севводстрой и тяготевших к умышленному примитивизму. — Ред.). [Поэта] Генриха Сапгира, также «лианозовца». Молодого Александра Проханова — он вообще был завсегдатаем собраний Южинского кружка. Но всех их обычно к «южинцам» не относят — даже последнего. Хотя как раз прохановская проза — а тем более его нынешняя публицистика — условному «метафизическому реализму», который вменяют Южинскому кружку, еще как близка.
Вообще, помимо Мамлеева Южинский кружок — это поэт Игорь Дудинский, будущий изобретатель «политического ислама» Гейдар Джемаль, переводчик и оккультист Евгений Головин, писатель и художник Владимир Пятницкий плюс поэт Владимир Ковенацкий.
Но при этом, не считая многочисленных любовниц, подруг, друзей и просто собутыльников, в «южинцы» как-то затесался Александр Дугин. Который вообще там никогда не появлялся — хоть и преподносил себя как ученика Головина. То есть Южинский кружок, как и его творческий метод, преодолел зыбкую реальность и превратился в метафизическое явление. Но я лично за то, чтобы Дугина оттуда исключить.
Александр Дугин, Гейдар Джемаль, Евгений Головин и Юрий Мамлеев. Фото: 2ch.hk
Ты называешь Мамлеева «главным психиатром богемы». Это не преувеличение?
Юрия Мамлеева можно назвать психиатром постольку, поскольку он сам в себе пестовал качества, которые должны быть присущи «инженеру человеческих душ». Мамлеев решил это сталинское чисто моралистское определение перевести в русло медицинское и наделить его налетом настоящей психиатрии, с постоянным подчеркиванием того, что его письмо — это исследования. Не художественная литература, а практически научное погружение в мир психопатологий.
Но надо сказать, что придумал он это постфактум. Если отбросить политкорректность, то оттепельную Москву, и тем более ее художественную среду, из которой Мамлеев черпал вдохновение для нескольких своих романов — «Шатуны», «Московский гамбит», «Блуждающее время», — иначе как дурдомом вообще не назвать. Особенно учитывая повальное увлечение этой публики всякими духовными практиками.
Как Мамлеев вообще познакомился с эзотерикой и оккультизмом в Советском Союзе?
Все мы знаем, что такое самиздат, но самиздат в первую очередь ассоциируется с диссидентской литературой оттепельной. Но вообще самиздат как феномен возник в самом начале 1930-х годов именно с перепечаток эзотерической литературы, которая сумела пережить революционные и последующие годы.
Всякого духовного толка книжки — Якоб Бёме, Елена Блаватская, Элифас Леви — выходили самиздатом параллельно с учебниками по йоге. Мамлеев все это жадно глотал, поскольку в оттепельное время это было тупо модно. Это захватывало людей, потому что в этом был элемент причастности не к госиздату, которого и так вокруг хватало, а к чему-то несравнимо большему и потустороннему. Никаких глубоких знаний это людям не приносило, но заряжало на создание собственных вселенных.
С христианским эзотеризмом Мамлеев действительно был знаком очень поверхностно. Он его не волновал абсолютно — сколько бы он ни говорил про православие в последние годы жизни. Но он был очень глубоко погружен в индуистскую философию — сохранилось около 20 часов архивных видеозаписей лекций по индийской метафизике. Если это когда-нибудь издадут в печатном варианте, это будет куда интереснее скромных жизненных перипетий Юрия Витальевича.
При всей скромности биографии Мамлеева частенько называют одним из идеологов «русского мира».
Как Мамлеев создал русский мир из ничего — один из моих любимых сюжетов. Безусловно, также мифических. Он тянется с 1990-х годов, когда Александр Гельевич Дугин взмыл на крыльях того, что он якобы ученик Мамлеева. И начал всячески продвигать себя как ученика великого наставника мира русского. Что Мамлееву, вернувшемуся из эмиграции в 1990-м, с большой тоской по родине, но практически без перспектив и признания, весьма льстило.
Вместе с тем, имея ресурсы для печати собственных книжек, Дугин не стал издавать книгу Мамлеева «Россия вечная», которую тот закончил в 1997 году. Этот патриотический трактат весьма квасного толка, рассуждения о величии русской культуры супердубовым языком, вышел только спустя пять лет в издательстве газеты «Аргументы и факты» на ужасной, чуть ли не туалетной бумаге. Видимо, даже Александр Гельевич Мамлеева воспринимал как громкое имя, которым можно помахать, чтобы заполучить уважение интеллигенции.
Притом родину Мамлеев возлюбил исключительно в эмиграции, когда в 1974-м уехал сначала в Вену, а потом в Нью-Йорк. В штате Нью-Йорк он прожил восемь лет, а потом переехал в Париж. И почти 20 лет был в отрыве от земли русской, не имея возможности говорить на русском языке, кроме как с друзьями-эмигрантами.
Притом английский язык Мамлеев выучить просто не смог. В издательстве «Альпина» недавно вышел его роман «Скитания», который не издавался до сих пор. Там есть смешная деталь: герой, альтер-эго Мамлеева, летит в самолете из Вены в Нью-Йорк и блестяще выучивает английский. За восемь часов. Настолько гипертрофированно через творчество Мамлеев пытался компенсировать свои жизненные неурядицы.
Русский язык в США Мамлеев также не преподавал. Он был native speaker — носителем языка при Корнеллском университете, к которому может прийти студент-славист и пообщаться на русском. Довольно печальная и скучная работа. То есть он буквально проводил время на кафедре, протирая штаны.
Какие у него были отношения с советской эмиграцией?
Когда Мамлеев приехал в Нью-Йорк в первые дни 1975 года, он влился в ту среду московской эмиграции, которую представлял художник Вагрич Бахчанян. Это была небольшая русская тусовка, которая знала примерно всех: так его в университет и устроили.
Юрий Мамлеев и Аркадий Ровнер. Фото: личный архив
Кроме того, Мамлеев стал тереться с Аркадием Ровнером, мистиком, эзотериком и оккультистом, позднее издателем журнала «Гнозис». Возможно, он думал, что если интересоваться всем таинственным, то в сатанинской Америке можно быстро выбиться в люди. В итоге его жизнь в Штатах стала большим разочарованием: в эмигрантской среде он почувствовал себя не очень своим, книги его американские издатели не принимали. А хотелось ему в богему, искусство, культуру, которые он при этом ненавидел.
При этом условия существования Мамлеева в эмиграции были относительно безбедные. Непыльная должность в университете — в отличие от того же Лимонова, который как уж на сковородке вертелся и очень быстро проникся характерным американским цинизмом. Мамлеев же был достаточно тепличным персонажем, который из очень сытой постоттепельной Москвы пересадился в дикий, криминальный Нью-Йорк, и он просто не понял, что там ловить.
Именно тогда Мамлеев — когда оказался посреди своего личного ничто — осознал, что он тоскует по родине, которую никогда не любил. Более того, яростно ненавидел во время своего пребывания в отечестве. Да те же «Шатуны», пусть и самая известная его книга — это злющая пародия и на «народные», и на «интеллигентские» нравы. Гипертрофированную тоску по родине и культуре, которых на самом деле нет, Мамлеев сам себе навоображал, вспоминая стихи Есенина и Блока. Это ресентимент, искусственно созданный из школьного учебника литературы, в который он начал затаскивать всех вокруг себя.
С кем из мамлеевского окружения, запасаясь материалом для книги, было общаться тяжелее всего?
С Дарьей Дугиной. Мне нужен был доступ к телу ее отца, я постоянно мучал ее сообщениями, на которые она отвечала: «Я все помню, но у папеньки настроение сейчас “не мамлеевское”». Это была очень интересная коммуникация, которая длилась где-то полгода в почти ежедневном режиме — я набирал Дарью, ставил ей всяческую шумовую музыку и болтал о книжках, пока ждал, соизволит ли подойти к трубке ее отец. В итоге, так и не добившись этого, я просто ее проклял.
Еще трудно было говорить с вдовой Юрия Витальевича, Марией Александровной. Мария Александровна звонила мне практически каждый день с нотациями на тему того, каким великим и ангельским человеком я должен представить Юрия Витальевича. Делать я этого, конечно, вообще не собирался. Но надеюсь, что ни одного плохого слова в адрес собственно Марии Мамлеевой, тянувшей супруга всю жизнь, у меня не вышло.
Егор Летов в гостях у Марии и Юрия Мамлеевых. Фото: архив семьи
Но сам Мамлеев получил свою пару ласковых?
Тут какое дело. Два самых частых сравнения Мамлеева касательно литературы вообще — это Говард Лавкрафт и Уильям Берроуз. Как у обоих упомянутых, в литературе Мамлеева — в том числе уже в совсем позднем романе «После конца», этаком постапокалипсисе с кокошниками — сквозит весьма простая мысль. От погружения в бесконечное насилие, тотальную деградацию и прочий беспредел человека отделяет тонкое покрывало разума, да и оно дырявое. Только у Мамлеева эта мысль выражена настолько ярко, притом такими беспомощными средствами, что от этого становится конкретно не по себе.
К примеру, у Антона Павловича Чехова есть совершенно отвратительный рассказ «Спать хочется», который я лично ненавижу. Просто бездарная и очень скучная история про то, как нянечка задушила младенца. Но почему-то это считается венцом литературы, а рассказ Мамлеева «Баня», где в бане №666 старик ищет мокрую кошку, пока совокупляются жирная баба и два бомжа — жутью для маргиналов. Хотя это явления одного порядка.
Только в отличие от Чехова Мамлеев дал карт-бланш не очень разборчивым в средствах людям. Карт-бланш на то, что можно быть морально нечистоплотным и что это можно подать с лоском, шиком и блеском, и это будет якобы нормально. Это довольно распространенная точка зрения — можно творить дикий ад, и это в общем-то угарно, а если под знаменами этого ада кого-то убьют — то так даже лучше будет.
При этом сам Мамлеев, в общем-то, никаких злых умыслов не имел, а просто, несмотря на совершенно уникальную прозу, был честный, но не очень сообразительный человек. Так, он был совершенно уверен, что своей работой «Судьба бытия», которую написал в 1997 году, переложив краеугольные понятия индуизма на язык христианской догматики, он ставит точку в мировой философии. Да и человеческой мысли вообще.
Забавно, что при этом другие его произведения часто становятся для людей точкой входа в ту самую темную сторону русской культуры, с которой мы начали разговор.
Именно. И думаю, что для него, алкавшего официального признания всю свою печальную и достаточно бедную жизнь, это бы стало умиротворением и радостью.
Беседовал Артём Абрамов
