«Раз медведь от нас не ушел, значит, все не так плохо». Как на месте катастрофы появился Чернобыльский заповедник и что с ним случилось после оккупации
26 апреля 1986 года произошла авария на Чернобыльской атомной электростанции, которая стала крупнейшей ядерной трагедией в истории человечества. Несколько лет назад в зараженной радиацией зоне вокруг ЧАЭС был основан Чернобыльский радиационно-биологический биосферный заповедник. На его территорию 24 февраля 2022 года вторглись наступавшие на Киев российские войска. Они находились в Чернобыльской зоне больше 50 дней и покинули ее только в апреле. Начальник научного отдела заповедника Денис Вишневский рассказал в интервью «Вот Так» о том, как Чернобыль пережил оккупацию и о том как изменилась зона за почти четыре десятилетия с момента катастрофы.
— Денис, на апрель приходится сразу две чернобыльские годовщины, две знаковые даты. Это 38 лет со дня Чернобыльской катастрофы и два года со дня окончания российской оккупации Киевской области, в том числе и зоны отчуждения. Я бы начал именно с оккупации. Скажите, пожалуйста, как заповедник пережил оккупацию? С чем пришлось столкнуться и людям, которые работали в заповеднике, и его обитателям?
— Ну, давайте начнем с того, что заповедник — это лишь одна из организаций, которые находятся в зоне отчуждения. Кроме него, тут есть всем известная атомная станция, комплексы по обращению с радиоактивными отходами. Плюс полиция, медсанчасть и многое другое. Тут тысячи человек работают. В основном в Чернобыле. Когда началось вторжение, фактически заповедник был одной из первых территорий, куда ступила нога российских оккупантов. Они заходили с севера, с территории Беларуси, и заходили через зону отчуждения, в том числе и через заповедник, который в ней расположен. Где-то между 4 и 5 часами утра поступил сигнал о начале войны и была объявлена эвакуация.
Меня тогда в заповеднике не было. Потому что мы с коллегами приехали в понедельник 21 февраля (полномасштабная война началась 24 февраля 2022 года. — Ред.), увидели, что в зоне отчуждения действует какой-то особо усиленный режим безопасности. И полиция, и военные, и Нацгвардия присутствовали на территории, и мы поняли, что работать нормально не удастся. Кроме того, нам не рекомендовал отдел режима заниматься полевыми работами в таких условиях. И мы уехали. Остальные эвакуировались уже после начала вторжения. Правда, не все. Некоторые работники зоны отчуждения остались.
Ну, например, начальница метеостанции Чернобыль Людмила — она приняла решение остаться. Она отправила весь подчиненный персонал в эвакуацию, а сама осталась, и всю оккупацию она кроме того, что, скажем так, охраняла метеостанцию Чернобыль, еще и передавала в Киев метеорологическую информацию. Это было важно для понимания метеорологической обстановки, прогноза погоды, который необходим для точного планирования боевых действий.
— Это же наверняка было небезопасно. Просто оставаться там было очень опасно. А уж каким-то образом с неоккупированной территорией Украины связываться — так, наверное, вдвойне опаснее…
— Я думаю, когда этим периодом займутся историки и мы увидим примеры недостойного поведения людей, которые обязаны были до конца оставаться на своих постах, но не выполнили свой долг. И узнаем о героических поступках людей, не связанных присягой, гражданских, которые могли бы эвакуироваться, и их никто бы не посмел осудить за это, но они осознанно пошли на риск и остались под оккупацией. Как Людмила, о которой я говорил. Она всех своих отправила из зоны, спрятала от оккупантов технику, а сама осталась и работала.
Я от нее узнал, как в дни оккупации жила чернобыльская община, то есть те люди, которые остались на своих рабочих местах. Они с российскими военными просто разошлись по разным углам. Военные стояли в центре, заняли административные здания. А метеостанция расположена в частном секторе Чернобыля, скажем так, на отшибе. И люди оставались на этих окраинах, оттуда старались лишний раз в центр не ходить. Наша служба охраны — мы их зовем «рейнджеры» — тоже оказались в оккупации. И не сидели без дела. Ловили рыбу, доставляли ее людям, возили гуманитарку через блокопосты с кадыровцами. Люди самоорганизовались, помогали друг другу и так пережили оккупацию.
— Боевые действия как-то затронули Чернобыльскую зону?
— Мы в первые дни могли наблюдать за войной буквально в прямом эфире. Первые два дня с Чернобылем еще была связь. Я звонил знакомым самоселам (людям, незаконно поселившимся в зоне отчуждения, где запрещено находиться постоянно. — Ред.), узнавал новости от них. Они много интересного рассказывали.
Например, они слышали взрывы и звуки боевых действий где-то за Припятью, но что это было — непонятно. Возможно, это был отзвук тех активных боевых действий, которые шли ближе к Черниговской области. А через несколько дней связь оборвалась. И мы следили за оккупированной территорией через метеостанции по Киевской области, которые были вне зоны оккупации. Если бы произошел какой-то опасный инцидент с попаданием радионуклидов в окружающую среду, они бы это зафиксировали. Но, к счастью, ничего такого не было.
А 1 апреля пришла информация о том, что последняя единица российской военной техники покинула зону отчуждения. Потом наши войска провели зачистку этих мест и через две недели после окончания оккупации я уже смог, благодаря Вооруженным силам Украины, вернуться на работу.
Активных боевых действий в зоне отчуждения в целом и в заповеднике в частности не было. Со стороны россиян был один кривой артиллерийский удар по пропускному пункту с Беларусью Вильча — Александровка, был один или два удара со стороны ВСУ по позициям россиян в Чернобыле, больше не было — они уходили очень быстро, потому и боев тут серьезных не было. Такого кошмара, как в заповедниках Луганской области или Харьковской, где шли настоящие битвы и фото откуда похожи на колоризованные картинки из Первой мировой, у нас не было.
— Как выглядел заповедник после ухода россиян?
— Офис наш был разграблен. Сразу оценить масштаб потерь мы не могли, сначала необходимо было саперам проверить кабинеты и коридоры. Мы опасались, что оккупанты искали какую-то информацию в рабочих компьютерах, которая помогла бы им в ведении боевых действий. Думали, что они вывезли накопители наших компьютеров для изучения. Но когда я показал знакомому, который разбирается в технике, фотографии того бардака, который они оставили, он сразу же сказал, что на них видно обломки жестких дисков.
Россияне просто разбили их ради, наверное, цветного металла. Они просто грабили все. Вынимали то, что можно продать. Не искали информацию. Когда отступали, забрали с собой всю нашу автомобильную технику. Даже ту, которая не на ходу была. Все увезли, что могли.
— Получается, просто банальное мародерство, ничего больше их не интересовало?
— Мы обследовали позиции, которые остались от них там, чтобы изучить влияние инженерных сооружений на природу. Надо понимать, что в Европе со времен Второй мировой войны не было такого активного боевого воздействия на окружающую среду. Мы занимались изучением окопов, и я внезапно нашел просто целые россыпи системных блоков. То есть одни оккупанты их собирали в Чернобыле и везли их тем, которые сидели на тыловых позициях, и те от скуки их разбирали.
Знаете, тут тяжело удержаться от оценочного суждения, так как это действительно столкновение с варварством. Какие-то банды к нам пришли, главная награда которых — трофеи. Они из общежития забрали почти всю одежду, все рюкзаки, утащили газонокосилки, лопаты, вилы. При этом библиотека, которую я собирал, осталась фактически нетронута. Только две книги оттуда украли.
— Мародерство было единственным заметным признаком оккупации?
— Нет. Прямым следствием действий оккупантов стали два пожара на территории заповедника. Один из них был довольно масштабным, на его ликвидацию был отправлен личный состав пожарной части и одна из машин подорвалась на противотанковой мине. С тех пор на тушении лесных пожаров задействованы саперы. Перед тем как начать тушение, они исследуют участки вблизи очага пожаров, чтобы оценить его безопасность и обезвредить, если потребуется, мины и другие небезопасные предметы.
— Как заповедник пережил оккупацию?
— Первое, с чем пришлось столкнуться животным — это шумовая нагрузка. В первые дни через чернобыльскую зону военная техника россиян шла беспрерывным потоком. Через зону отчуждения на Киев заходили вертолеты, самолеты, крылатые ракеты. Но заповедник — это очень большая территория. И это позволяло животным просто уходить вглубь, подальше от это этого шума. Мы видели участки, куда россияне вообще не заходили. Да, рубили лес для своих каких-то хозяйственных нужд, копали карьеры, но, снова-таки, после того, что испытывали заповедники в Луганской и Харьковской, где уничтожалось вообще все, нам грех жаловаться.
— Уже 38 лет в Чернобыльской зоне отчуждения почти нет людей. Только специалисты, работающие вахтовым методом, и самоселы, о которых вы упомянули. Какие-то выводы можно уже сделать за эти 38 лет о том, что происходит с животным и растительным миром, если человека рядом нет, если человек присутствует только как-то так совсем эпизодично?
— Да, можно сделать эти выводы. Их уже можно было делать и спустя 5—10 лет, когда заповедника еще официально не существовало. Уже тогда можно было заметить, что если убрать человеческий фактор, то будет не просто восстановление численности и разнообразия животных, а восстановление к таким, знаете, параметрам, больше характерным для Европы раннего Средневековья. Потому что тот набор видов, которые есть у нас — то есть медведь, рысь, волк, копытные, — это то, что Европа потеряла в процессе освоения территорий даже не доходя до промышленной революции.
Важным моментом является то, что наш заповедник образовался спонтанно на территории техногенной катастрофы в освоенном регионе. Потому что территория зоны отчуждения — это и поля, леса, насаженные после Второй мировой войны, это большая индустриальная зона, это современный город Припять. Это много-много чего, таких искусственных элементов. И мы видим, что если оставить природу в покое, то она будет восстанавливаться. И это хорошая новость.
К зоне отчуждения присматриваются специалисты, понимая, что в некотором смысле это модель тех процессов, которые будут происходить на территории Юго-Востока Украины, где сейчас идут активные боевые действия. Из-за минной опасности, из-за близости к границе люди могут покинуть освоенные земли. И мы знаем, благодаря заповеднику, что если это произойдет, там можно ожидать восстановления природных комплексов.
Есть прецедент границы между Северной и Южной Кореей. Вот эта нейтральная полоса, она как-то законсервировала те природные комплексы, которые там есть, хотя на севере и на юге расположены достаточно освоенные территории. Кроме того на территории зоны отчуждения был большой искусственный водный объект, водоем-охладитель, 20 квадратных километров, в 2014 году провели его регулируемое осушение. И на месте гигантского озера появилась суша с небольшими зеркалами воды. И вот последний год коллеги из Национальной академии наук приезжают наблюдать за ней, чтобы понять, что будет на тех территориях, которые пострадали после подрыва Каховской ГЭС.
— Однако ряд экспериментов проводился не вынужденно. Например, переселение в зону отчуждения лошадей Пржевальского. Для чего этот эксперимент проводился? И какие можно сделать выводы по его результатам?
— Давайте я уточню. Заповедник Чернобыльский создан в 2016 году, а лошадей завезли в 1998-м. Тогда еще заповедника не было. Но уже тогда было понятно, что, ну, вся эта активность, которая велась в зоне отчуждения — выведение атомной электростанции из эксплуатации, обращение с радиоактивными отходами и так далее — происходит ну, на 10% территории зоны максимум. А остальные 2 тыс. с чем-то квадратных километров — это вроде как газон, зеленая зона вокруг станции. Ну вот, провели тогда такой эксперимент, завезли коней в эту зону.
В некотором смысле, лошади Пржевальского — это экологические аналоги тарпанов, которые жили тут сотни лет назад. Последние дикие лошади Европы. И да, эти лошади прижились, они довольно активно используют всю территорию. То есть они пасутся не только на открытых участках, которые остались от полей. Они заходят в лес и нарастили свою численность — по нашей оценке, это 130−140 особей.
А по-моему, в 2007 году они даже перешли государственную границу. Ну, правда, там никакой границы физически нет. Висит только пара аншлагов (пограничных информационных знаков. — Ред.), которые показывают, что тут Украина, а там уже Гомельская область. Перешли на север, в беларусскую зону отчуждения, в Полесский заповедник. И, так сказать, пополнили фауну редких видов Беларуси.
Не только лошади чувствуют себя комфортно. Мне в отделе режима недавно показывали видео, которые пожарные сняли прямо из автомобиля. Засняли бурого медведя, который задумчиво шел по обочине дороги в зоне отчуждения. И мне так приятно стало. Думаю, ну, раз медведь от нас не ушел, значит, все не так плохо.
— А сколько видов животных и растений в заповеднике?
— Территория заповедника очень важна для сохранения биологического разнообразия региона Полесье. Тот самый регион, который начинается в Польше, проходит по границе Украины и Беларуси. У нас 1,2 тыс. видов сосудистых растений, несколько сотен видов низших растений — это мхи и лишайники, птиц 227 видов, где-то около 60 видов млекопитающих, 46 видов рыб. 36 видов птиц и около сотни млекопитающих из Красной книги.
В общем, на самом деле, картина, которая характерна в целом для Полесья. У нас нет чего-то такого — за исключением лошади Пржевальского и уникального медведя. Хотя численность животных довольно высокая. Мы, например, смогли сосчитать почти всех наших рысей благодаря использованию фотоловушек. У нас оказалось 43 взрослых животных и 15 молодых.
Буквально перед самой войной был проект завезения зубра. И я даже думаю, что, наверное, может, это и хорошо, что он заморозился, и мы не смогли завести их тогда, когда собирались, потому что неизвестно, какая была судьба этих животных в оккупации. Подозреваю, что не самая хорошая.
– А откуда зубров собирались завозить?
— Из Польши. Это грустная история, потому что Украина располагала в 1990-х годах очень крупным стадом зубров. Но в силу разных причин — и браконьерства, и, так сказать, плохого управления — значительная его часть была утрачена, и сейчас пальму первенства в Европе по разведению этого харизматичного символа лесов держит Польша. Мы уже нашли место для переселения зубров, сделали вольер, осталось только завести, передержать их в вольере несколько месяцев для адаптации, а потом выпустить. Но мы этот проект поставили на паузу. Мы думаем, что так или иначе обстановка когда-нибудь стабилизируется. Вольер поставили достаточно прочно, так что и зубры тоже будут в Чернобыльских лесах присутствовать.
— А с беларусскими соседями и коллегами как-то контактировали?
— Что меня удивляло за все мои уже более чем 20 лет работы в зоне отчуждения, так это отсутствие полноценного взаимодействия с беларусами — притом что всегда была такая установка, что это общая боль, общая трагедия. Тем не менее вот, я в 2000-х годах пришел и я не видел вообще никакого взаимодействия, то есть каждый работал самостоятельно. И в каждой стране была какая-то своя самостоятельная научная школа. Иногда раз в год приходил какой-то документ, в котором что-то говорилось о рамочном соглашении с Беларусью, но прямого взаимодействия не было. Хотя время от времени специалистов из Беларуси приглашали, о чем-то разговаривали, мы несколько раз ездили к ним. Но это, скажем так, не нашло какого-то большого развития.
До войны еще были какие-то неформальные каналы связи, основанные на личных отношениях, информировали друг друга о чем-то интересном. Например, у них был американский проект, в рамках которого волкам вешали ошейники с трекерами и дозиметрами. Ошейники на них повесили в беларусской зоне. Но через три года, когда уже батарейки садятся, ошейники автоматически размыкаются и сбрасываются. Но еще где-то неделю шлют сигнал, чтобы их можно было найти. Получилось, что три ошейника — достаточно дорогое оборудование, плюс еще информации на них много — были сброшены на украинской территории, в нашей зоне. Я ходил их искать.
А беларусский специалист, который этим проектом занимался, как раз через неделю ехал отдыхать с семьей на Черное море под Одессу. Вот встретились, я передал эти ошейники.
Но опять-таки, возвращаясь к исходному: чернобыльские проблемы каждая из стран, по-моему, решала абсолютно самостоятельно. И, наверное, мы в научном плане ничего не потеряли от разрыва отношений. Куда больше мы потеряли в сотрудничестве с западными странами. В зоне отчуждения проводилось очень много исследовательских проектов европейских, американских, осуществляемых специалистами из других стран. В результате войны они все или встали на паузу или просто были прекращены.
Был очень интересный проект на озере Глубоком, это одно из самых грязных озер в мире. Там были поставлены специальные маяки, и на рыб вешали трекеры. Благодаря этому проекту ученые должны были понять, как рыба в озере перемещается в трехмерном пространстве зимой. Мы мало знаем о жизни рыб, мы у них не спросим, как они там плавают. А так у нас была бы математически точная модель их передвижений. Было бы понятно, они на дне находятся, или в другом слое плавают, как они вообще себя ведут. И вот из-за войны этот проект прервался. И многие другие.
В мае 2022 года в журнале Nature было опубликовано коллективное письмо, я был в числе его подписантов, о том, что одним из последствий войны — понятно, его нельзя сравнивать с гибелью людей, но тем не менее о нем надо знать — стало то, что значительное число научных исследований мирового значения просто не могут проводиться. Война в том числе наносит ущерб и таким способом, и вот в такой сфере.
— Можем ли мы сказать, когда Чернобыль станет снова безопасным? Или это настолько отдалено от нас во времени, что человечеству даже не стоит об этом думать?
— Спасибо, это мой любимый вопрос. Надеюсь, что Чернобыльская катастрофа останется тяжелейшей ядерной аварией в истории человечества и ничего подобного больше никогда не повторится. В Чернобыле произошло разрушение физических барьеров и в окружающую среду попала практически вся начинка реактора. На АЭС Фукусима был ограниченный набор элементов. Это были летучие элементы — йод, цезий. А у нас были и тяжелые элементы. Вам, конечно, могут сказать, что они утратят свои опасные свойства через сколько-то тысяч или десятков тысяч лет, но это будет довольно приблизительная цифра.
Надо понимать, что Чернобыльская зона — это навсегда, туда не вернется человек. Но ее можно использовать в национальных интересах. Для этого и был создан заповедник, который как буфер окружает и используется для реализации разных целей нашей государственной политики в части сохранения биологического разнообразия, регуляции гидрологического режима.
— Вы упомянули в самом начале самоселов — тех людей, которые возвращаются в зону отчуждения вопреки запрету, вопреки, собственно говоря, здравому смыслу, который говорит о том, что от этой опасности следует держаться подальше. Вы говорите, что поддерживаете с ними отношения. В этом есть профессиональная необходимость?
— На все то, что происходит в зоне, я стараюсь смотреть с точки зрения исследователя. Я к ним довольно спокойно отношусь. Более того, одно время я вел программу радиационного контроля, которая была связана именно с ними. Мы каждый год брали у них там то, что выращивают, брали пробы грунта, воды, чтобы выяснить, какая у них радиационная обстановка. Я с ними часто общался. Это, как правило, очень интересные люди. Вот, например, тот человек с которым я был в контакте, пока не началась оккупация. Евгений Фёдорович, он в Чернобыле живет с детства, ему уже больше 80 лет. Пережил немецкую оккупацию, теперь вот российскую увидел. Плюс они носители знания об этой территории до аварии, что мне как экологу интересно. Самоселы, насколько я знаю, относительно спокойно пережили оккупацию. Никого не взяли в плен, не убили и не подвергли пыткам.
А еще в ночь вторжения в Припяти были сталкеры. Они слышали артиллерийские удары, видели самолеты и ракеты. Они не растерялись, не запаниковали, не пытались бежать из зоны — что было рискованно, учитывая не только оккупационные войска, но и очень холодную погоду. Они пошли на ЧАЭС и пережили оккупацию внутри станции. Чем-то помогали тому персоналу, который там остался, занимались какими-то хозяйственными вещами. Поделюсь своим интересным наблюдением: довольно много сталкеров стали в ряды Вооруженных сил Украины. Часто это разведчики. То есть они свои навыки, приобретенные в ходе незаконных походов в зону, сейчас используют на службе в интересах нашей страны.
Беседовал Юрий Мацарский
